ДАНЬКА

  Поздней осенью я охотился в нашей нижнедонской степи. Настигнет ночь, переночую в каком-нибудь хуторе, а с рассветом снова — рюкзак за плечи, ружье под мышку и пошел — по полям.
  Ноябрь был на исходе, а зима все не ложилась. По утрам землю кутал холодный сырой туман, а часам к десяти он поднимался, но небо по-прежнему оставалось насупленным, неприветливым. Обезлюдевшая степь пожухла и, казалось, дремала в предзимней тишине. Похоже было, что здесь только что закончился шумный многолюдный праздник, все разъехались, а со степи, еще недавно разнаряженной в золото и бирюзу, убрали дорогие наряды, прикрыли старыми выцветшими дерюгами: серыми, рыжими, бледно-зелеными, и зябнет она под ними, ждет, пока зима набросит на нее белую пушистую шубу.
  Шел я жнивьями. Легкий ветер шелестел сухими листьями татарника и бодяка, лениво перекатывал с места на место шары курая. С полдня небо стало свинцовым и в воздухе запахло снегом. А вскоре на рукав стеганки упала первая снежинка. За ней вторая, третья; не прошло и нескольких минут, как передо мной замельтешили крупные хлопья снега. Черная лесополоса стала дымчато-серой, потом и совеем исчезла.
  Начало смеркаться, и я прибавил шагу. Шел долго. А когда завиднелась сквозь снежную мглу темная глыба деревьев, похожая на сизую тучу, поднявшуюся из-за горизонта, я увидел на пригорке черное пятно. Сначала показалось, будто это собака, что она гребет передними лапами землю. Но вскоре в этом пятне я разглядел человека. Стоял он на четвереньках и торопливо разгребал копешку соломы. Он так был увлечен этим занятием, что не заметил, как подошел я и остановился позади него.
  Это был мальчик лет двенадцати. В больших кирзовых сапогах, в телогрейке и в шапке с опущенными ушами. Ползая на коленях, мальчик с какой-то злой поспешностью разгребал солому, тщательно перещупывал ее. Можно было подумать, что он искал в ней какой-то очень мелкий предмет.
   — Что ты тут делаешь? — спросил я.
  От неожиданности мальчик отпрыгнул в сторону и вскочил на ноги. Широко открытые глаза уставились на меня удивленно и строго. Потом он смущенно улыбнулся и облегченно вздохнул:
   — Фу-ух, а я думал это Федя Чмых...
   — Какой Чмых?
  — А есть такой в Воробьевке... Контуженным притворяется и нигде не работает. Видите, сколько у него силков тут понатыкано, — и он показал колышки, лежащие в стороне. — Сижу в хате, делаю уроки, а сам в окно посматриваю. Глядь, Федя снопы несет... Я скорей в сапоги. «Ага, — думаю, — неси, неси! Так ты у меня и половишь куропаток!»
   Лицо мальчика было мокрым, зарумянившимся от снега. Вытирая его рукавом, он чуть застенчиво глянул на меня любопытными глазами и добавил:
   — Он и зайцев петлями ловит, и казарок на озимях... А я все равно подсмотрю и поснимаю петли. Потому и злится на меня Чмых.
   Я посмотрел на копешку. Оказалась в ней не солома, а необмолоченная пшеница. Все ясно: приманка. Мальчик понял мой взгляд, кивнул на копешку:
   — Хит-рю-щий. Под самый снегопад притащил!
   — Как тебя зовут? — спросил я.
   — Данькой... Отца у меня тоже Данилом звали... Вы откуда?
   — Из города. А ты?
  — Я из Заветов. Тут вот близко, у Мокрой Балки, — махнул он в сторону темневших деревьев. — Идемте к нам ночевать! — и стал собирать колышки, рассовывая их по карманам.
   Когда мы взошли на шаткий пешеходный мост, перекинутый через балку, я увидел на противоположном склоне старый сад, вернее остатки сада, длинную хату под камышовой крышей, колодец с высокой жердью, сарай против хаты. А дальше, на бугре, — окраину скрытого за ним села Воробьевки.
   В лучах света, падавшего из окон хаты, кружились крупные снежинки, казавшиеся голубоватыми.
   — А вот и пришли! — весело сказал мой спутник и заторопился.
   У порога нас встретил щенок величиной с кошку, юркнул в коридор и оттуда залился визгливым лаем.
   — Волка боится, вражененок! — засмеялся Данька.
   — А есть у вас волки?
  — Как же! Один сколько раз возле сарая прохаживался. Там овечек мы запираем на ночь, так он принюхивается...
   Не успели переступить порог, Данька громко сказал:
   — Мам! Дядя у нас будет ночевать! Ладно?
  — Пусть ночует, места хватит, — улыбаясь, отозвалась женщина, такая же голубоглазая и светловолосая, как и мальчик. — Проходите, раздевайтесь, — добавила она певуче.
   В хате земляной пол был застлан чистыми половиками, пахло свежим печеным хлебом.
  Пока я умывался, хозяйка поставила на стол чугун, пригласила «вечерять». Разрумянившийся в тепле Данька ел шумно, торопливо. Мать смотрела на него ласковыми глазами, беззлобно читала ему нотацию:
  — Господи, и когда ты набегаешься? Часу не посидишь. Хоть бы поел спокойно, — и, вздохнув, повернулась ко мне: — Вечно ему некогда, все что-то мастерит, изобретает. То у него дела неотложные, то думки какие-то одолевают. Волка один раз увидел возле сарая, так теперь только и заботы — поймать того волка. Яму хотел вырыть, насилу отговорила. Думает, волк в яму провалится...
   — А то, думаешь, не провалился б? — уверенно сказал Данька.
  — Гляди, так и провалится, — засмеялась мать и, помолчав, добавила уже серьезно: — Из ружья припугнуть бы его треклятого. Овечки, бедные, зайдешь к ним утром, места не находят, мечутся по сараю. Попужать бы надо!
   Это уже относилось ко мне. «Подежурю ночь у окна, авось и «попужаю», — решил я.
   — А может, то и не волк. Собака, — сказала мать задумчиво.
   — Ничего себе собака! — решительно оспорил Данька. — Будто я не понимаю! Вот придет по снегу, завтра посмотришь следы: собака или кто!
   — Да ты откуда знаешь, что придет? — заметила мать. — Говорил он тебе, что ли?
   — Не говорил, а знаю! Лопать захочет, так придет!.. Вот мы с дядей повечеряем и пойдем в сенник, подежурим... Сходим? — спросил он меня. — Может, трахнем разбойника!..
  Сенник находился под одной крышей с хатой. В нем духовито пахло степным сеном-волошком. Данька в одну секунду вынул из окошка стекло, и мы удобно расположились на сене. Тузик свернулся клубочком у наших ног.
  Мальчик часто посматривал в окошко и сначала осторожно, затем все напористей шепотом задавал мне вопросы: «А как запускаются ракеты?», «Как узнали, что “Луна-9” села на Луну в 21 час 45 минут и 30 секунд?», «А почему до сих пор не изобретут глухое ружье?»
   Отвечая на вопросы, тоже шепотом, я вспомнил слова его матери: «То думки какие-то одолевают»... Когда наступило молчание, спросил:
   — Ну, а какие у тебя еще бывают думки?
   Данька ответил не сразу:
   — Разные...
   — Ну, все-таки?
  Мальчик помолчал, плотнее запахнул тулуп:
   — А смеяться не будете?
   Я пообещал не смеяться. Данька помедлил и, вздохнув, заговорил:
   — Я все думаю, знаете, над чем — можно ли в нашей балке воду открыть?
   — Как открыть?..
   — Ну как... Сделать, скажем, какие-нибудь ковши с ножами, как на бульдозере, и срезать землю, срезать... До самой воды расчистить балку.
    Я улыбнулся: ни ахти какая мудреная техника. Данька, наверно, и сам это понимает.
   — Ну, вы не думайте, — продолжал мальчик взволнованным шепотом, — чистить тут глубоко не надо! Говорят, в этой балке когда-то речка текла и вода тут сейчас под самым верхом лежит. Мама говорит, что родники еще живые...
  Да, балку эту я знал давно. Здесь когда-то текла веселая степная речка. Со временем источники ее оскудели, и теперь остался лишь ручеек. Километрах в двенадцати выше по течению колхозники насыпали земляную плотину — и там образовался широкий пруд. Ниже балка заросла болиголовом, лопухами, а по мокрым местам — осокой и камышом. Земля тут и впрямь какая-то рыхлая, будто вся источена дождевыми червями и напитана водой: копни лопатой — и полная лунка воды. Верно говорит Данькина мать, что родники еще живые.
   Я вспомнил о колодце с жердью, спросил, зачем мальчику понадобилась вода.
  — Как — «зачем»? — удивился он. — Если открыть воду, то речка и оживет! А не оживет, так и у нас в колхозе тоже будет свой пруд.
   «Вон куда ты целишься, Данил Данилыч! — подумал я с уважением о своем юном собеседнике. — Может, ты и есть тот самый давно желанный, кто положит начало оживлению отмирающих и давно умерших речек!..»
   Дремавший у ног Тузик насторожился. Данька посмотрел в окошко. Хорошо были видны весь двор, оба склона балки, вербы у моста, опустившие ветки под тяжестью снега. Все вокруг белело: Мороза не было. Тянуло влажным ветерком. Снег уже не сыпал. Тучи поднялись высоко и неторопливо плыли на восток белесыми клочьями. Луна то пряталась за ними, едва просвечивая, то выплывала на темно-синие прогалины. Было тихо, только за бугром, в Воробьевке, лаяли собаки.
   — Не придет твой волк, Данил Данилыч, — сказал я.
   — Приде-ет! — горячо ответил мальчик. — Волки рано не ходят. В полночь начинают шастать.
   Снова уселись на сено. С минуту молчали. Данька задумчиво смотрел на окно.
   — А тебе не скучно жить тут на отшибе? — спросил я.
   — Не-е, что вы! — встрепенулся он. — Зимой учусь, читаю книжки, с хлопцами на лыжах катаемся в балке. А летом у нас — красота! Проснешься рано-рано — я всегда поднимаюсь чуть свет, — за окном уже ласточки щебечут. Они у нас тут в сеннике живут, гнезда на стропилах поналепили. Бегу на двор раздетый. Солнце только-только поднялось. В балке легонький туманен; по склону — кусты, деревья — и тоже в тумане. На траве роса блестит, и на паутинках роса: меленькие-меленькие капельки. Когда смотришь на них против солнца, так они, точно розовые бусинки... В саду голуби турчат, а удод — будто в бочку: «худу-дуд, худу-дуд!» У него чубчик на головке, как веер: то раскроет его, то сложит... За балку глянешь — степь: точь-в-точь море зеленое. Жаворонков там — воздух трепещет! Птиц не видно, а когда заслушаешься, так кажется, само небо звенит колокольчиками...
    «Вот ты, брат, какой», — снова подумал я и с любопытством посмотрел на мальчика.
    — Каких птиц ты больше всего любишь? — спросил я его.
   — Больше всех люблю коноплянку. Сидит она где-нибудь на сухой ветке и поет, и поет, разные трельки выделывает. Грудь и темечко у нее красные, головка буро-серая — красивая птичка, умная... Еще люблю мухоловок. Есть пеструшка, а есть и серая: глаза у нее большие, как у соловья, а хвост, как на пружинке: виль-виль; то вверх, то вниз. Сидит, себе на сухой ветке, будто отдыхает, а сама по сторонам посматривает. Чуть заметит муху, сразу — порх! — схватит ее на лету и опять на ветку и хвостом — дёрг, дёрг! А вот горихвостка, что с черным зобом и с белой лысинкой, та с земли насекомых хватает. Сидит, сидит внизу под ветками, а потом хлоп на землю — схватит какую-нибудь козявку — и опять на место. И тоже хвостом — виль-виль...
      Данька помолчал, выглянул в окно.
     — Ну, а еще каких птиц знаешь?
   — Разных, — ответил Данька. — Славку. Мама ее ястребком называет. У нее на груди перышки, как у ястребка: серые, с поперечными полосками. Тоже люблю эту птичку. А поет как она, вы бы послушали! Поет, поет в кусту, потом взлетит; вверх — хлоп-хлоп, хлоп-хлоп крылышками — и опустится на хвосте, в тот же куст... А сорокопута не люблю. Мама жуланом его называет. Он так ничего — все трудится: то соломку в гнездо таскает, то разных насекомых, кузнечиков да жуков ловит и на колючки их нанизывает, про запас, и все скрипит... А не люблю его потому, что он на горихвосток нападает и птенцов из чужих гнезд крадет...
   Слушал я Даньку и радовался: значит, не малая у него любовь к птицам. Беглым взглядом непоседливого парнишки не изучишь повадок птиц: видно, часами наблюдает за ними.
   — Вот только жаль, речки тут нету, — продолжал Данька. — Если б речка была, знаете, сколько тут водилось бы дичи разной! Утки, кулики всякие. А может, и гуси. Кормежка для них тут рядом...
    — А когда подрастешь, купишь себе ружье, начнешь охотиться? — спросил я.
  — Не... — чуточку помедлив, отозвался Данька. — Когда расплодится дичи много, тогда и можно поохотиться! А так что ж, распугать, чтоб скочевала. Я и другим не давал бы стрелять!
    — А если они тебя не послушают?
   — Послу-ушают! — уверенно заявил Данька. — Открыть бы только воду в балке! Как вы думаете, можно сделать такое?
    — Все можно, надо только очень захотеть. Вот учись. Для тебя это сейчас самое главное...
   Слабый свет скупо освещал Данькино лицо, и все же я видел, как временами менялось оно: то появлялась улыбка, то тень легкой досады или смущения... Потом мальчик облегченно вздохнул, будто самый главный вопрос для него был решен: вода в балке будет открыта!
    Проговорили мы до глубокой ночи. Волк так и не пришел.
    Рано утром Данька провожал меня до ближнего кургана.
   Солнце поднималось большим оранжевым диском. Степь обновленно белела под чистым голубым небом. Мириады розовых искорок блестели на подмороженном снегу.
   Мы остановились на кургане. Данька не уходил. Видно, ему не хотелось расставаться со мной, и он все допытывался, приду ли я в будущую субботу. Я обещал, но Данька не уходил.
   — Подарите мне два пустых патрона, я батарейку себе сделаю, — попросил он.
    — Как же ты сделаешь?
   — А очень просто! Свяжу бечевкой, вставлю медную проволоку, залью смолой — и готово!
   — Батарейка так не получится, — сказал я. — И, вынув из рюкзака свой карманный фонарик, протянул его фантазеру.
   Данька так и вспыхнул от счастья. Быстро открыл крышку футляра, прикоснулся к клеммам кончиком языка и восхищенно качнул головой:
    — Щи-ипет!
   Мы простились. И Данька широко зашагал напрямик через снежную целину. Я смотрел вслед этому славному парнишке и улыбался. Кем станет он в будущем, — трудно сказать. Но охотник получится из него настоящий, каких, дай бог, побольше.

Альманах «Охотничьи просторы»:  http://www.ohot-prostory.ru/index.php?option=com_content&task=view&id=3003&Itemid=67


МЕЧЕНАЯ ГАЛКА

   Зима была на редкость злая. Бесснежная, морозная, и такие дули сумасшедшие ветры, что еще и сейчас кубанские хлеборобы поминают их недобрым словом, называя черными бурями. Идешь, бывало, на работу — до костей пронизывало, как бы тепло ни оделся.
   Приходил я на завод за час до гудка, еще в темноте. Подхожу однажды к двери цеха, а Саша Вербейников, наш знатный столяр, с замком возится, одной рукой никак не отомкнет. Другой он что-то держал под пальто на груди.
   — Что у тебя там? — спрашиваю.
   Он протянул мне ключ, улыбнулся.
   — Открывайте, сейчас покажу.
   Открываю цех. Оттуда сразу пахнуло теплом. Бежим через станочное отделение в столярку, включаю свет. Саша достает из-под пальто и кладет на верстак галку. Обыкновенную черно-серую галку, какие живут в трубах и под карнизами.
   Галка лежит неподвижно, как кочерыжка, не подает признаков жизни. Голова большая, черная, а на лбу почему-то белое пятнышко. Думал, прилипло что-нибудь — нет, перышко такое выросло.
    — Меченая, — говорит Саша.
    Пробую крылья, ножки двигаются свободно.
    — Как думаете, отойдет?
   — Должна бы отойти, — говорю. — Где ты ее взял?
   — Под ноги попалась, — отвечает Саша. — Если отойдет, домой возьму, пусть до весны поживет у меня.
   В столярке потолка нет, одни лишь потолочные балки. Саша бросил на них лист фанеры, накрошил на фанеру черствого хлеба, поставил банку с водой, туда же положил и галку — пусть там отогревается.
    В полдень я снова пошел в столярку. Саша радостно сообщил мне:
    — Все, галка наша уже летает! Вон смотрите, на перекладине сидит! Имя нам свое сказала: Га-ля!
   Прижилась галка быстро. Так привыкла к людям, что вскоре уже откликалась на зов, свободно расхаживала между верстаками. А кой-когда понемножку и шалила. Собрался Саша Вербейников деревянные детали пошлифовать на станке, все приготовил, взял защитные очки в металлической оправе. Но что-то еще ему потребовалось, побежал в цеховую кладовку. Возвращается, а очков на верстаке нет.
     — Кто взял мои очки? — спрашивает он.
    Все пожимают плечами. Кому нужны его очки? А один смеется:
    — Слушай, Саня, твоя меченая Галя что-то на твоем верстаке искала!
    Сашин напарник быстро поставил стремянку к потолочной балке, заглянул на фанеру и попросил подать ему палку. Ему дали кусок рейки.
     — Подставляй шапку!
     Саша подставил шапку, и в нее упали очки.
    Наступила весна, улеглись пыльные бури, повеяло с юга теплом. Засвистели скворцы у скворечен, ожили, засуетились воробьи, на острове грачи раскричались.
   На соседнем цехе издавна жили галки в трубах, в отдушинах, в нишах под карнизами. Они тоже принялись за свои весенние дела: строили и ремонтировали гнезда, таскали ветки, паклю, мирно переговаривались между собой.
   А у нашей Гали никаких весенних забот. Двери и фрамуги в цехе давно пораскрыты, а Галя и не помышляет улетать восвояси.
    — Давайте ее выпроводим, — предложил Саша друзьям. — Чего она будет одна?
  Вверху, в торцовой стене, ремонтники осенью прорубили дыру. Сантиметров тридцать в поперечнике. Провели в нее нетолстую трубу, а дыру так и не заделали. Саша просунул в эту дыру доску так, чтобы метра на полтора она выходила во двор. На доску у самой дыры поставил банку с водой, насыпал корму — начнет, мол, есть, увидит, что на дворе весна, галки летают, — и вылетит.
   Но не тут-то было. Галя нашла корм, наелась, напилась — и опять на перекладину. Тогда Саша выдвинул доску на двор вместе с водой и кормом.
   Долго Галя не решалась выйти из дыры. Наверно, ей все мерещилась черная буря. Но голод не тетка. Осторожно, с опаской все-таки вышла. А Саша в один момент закрыл дыру.
   Осенью, когда с севера покатились по небу серые тучи и в воздухе замельтешили первые белые мухи, Галя снова вошла по трубе в столярку — с таким бодрым, даже веселым видом, как старая знакомая: можно?
    - Гляньте! Наша Галя! Меченая! —  обрадовались столяры. — Привет, Галочка! Заходи!
    А Галочка оглядывалась на дыру, кому-то кланяясь, говорила: — Га-ля.
    - А, так там и дружок с ней! — увидали ребята в дыре черную голову Галиного дружка.
   Галя оборачивалась на дыру, кланялась своему другу, что-то ласково и торопливо говорила ему и отступала от дыры в цех: видишь, мол, я не боюсь. Заходи и ты, люди тут хорошие, никто нас не обидит.
   Вытянув шею, Галин друг осторожно вошел по трубе. Галя тут же перелетела на перекладину, позвала и дружка за собой — лети, мол, сюда, не бойся!
   Так и прижилась эта парочка у нас в столярке. Весной их выпроваживают во двор, а на зиму они возвращаются в тепло, к людям.
         Меченая галка // Юный натуралист. — 1976. — № 3. — С. 52—54.


НА УТРЕННЕЙ ЗОРЬКЕ

   В тени под шелковицей дед Тарас чинит бабкины чувяки. Под серыми усами у него торчат гвоздочки, похожие на колючки акации. Он берет их по одному и вколачивает в подошву.
   В летней кухне шипит сковородка, и во дворе вкусно пахнет жареным — бабка Дуня готовит обед. Только Сергей, на всех разобиженный, сидит под сараем и ничего не делает. Ковыряет землю и сердито посматривает на деда: за что отругал?.. Ну отрезал от дедовых удочек два крючка, так за это ремнем грозиться?..
   И вообще, если вспомнить прошлое, так у Сергея не жизнь, а сплошные обиды. Взять хотя бы прошлую осень. Пошел в первый класс. Учительница задала на дом писать крючочки. Как старался! Как выводил! Даже сверху петельки пририсовал для жилок — здорово получилось! Точь-в-точь как на крючочках для таранки. Деду показал, думал, похвалит, а он сразу нахмурился.
   — Баловник ты, — говорит. — Это ж не таранку ловить, а для школы. Баловство!
   На улицу не пустил и переписывать заставил.
   А зимой?.. Вышел на улицу, а там лужи позамерзали. Лед — красотища! Как стеклышко! Только разбежался, чтоб прокатиться, а лед возьми и провались. Нос расквасил, полные валенки грязи набрал и опять же в углу настоялся. Будто он виноват, что лед тонюсенький.
   И вот на прошлой неделе, когда отец с матерью на уборку уезжали на север со своими комбайнами. Ну почему его, Сергея, не взять с собой?.. Комбайны поставили на платформы, брезентами накрыли, под брезенты соломы наложили. Сидел бы на соломе, как в шалаше, и смотрел бы на север, какой он там есть... Как просился, как плакал, на перрон даже падал — все равно не взяли.
  Дед тогда уговаривал: «Оставайся, внучек, мы с тобой и удить будем, и на речку пойдем». А что получается?.. Даже с Юрой Жмайликом на речку не пускает. Сам ходит, ни у кого не спрашивается!
   — Не буду читать тебе книжки, вот! — оттопырив губы, говорит Сергей.
   — Подумаешь! — отвечает дед. — Юрчика позову, он почитает.
   В глазах Сергея сердитые огоньки:
   — Не почитает! Не пущу во двор Юрчика!
   — Вот ка-ак, — улыбается дед. — Не знаю, что с тобой и делать.
   В голосе деда Сергей слышит ласку. Деда и медом не корми, а почитай ему книжку. Особенно любит, когда читает ему Сергей. Слушает, покручивает усы, а сам то и дело приговаривает: «Так-так... Сюда присвечивай...»
   Сергей бежит в хату, а через минуту уже выходит с книжкой, садится на землю перед дедом, спрашивает:
    — Про кроху читать?
    — Давай про кроху, — соглашается дед.
     Быстро читать Сергей еще не умеет, но выручает его память: раз-два прочитали ему — и он уже запомнил от слова до слова.
    По картинкам находит то, что надо, и уже тараторит:
   Крошка сын к отцу пришел, И спросила кроха...
   Запнулся на секунду и тут же продолжает бойко:
   Если на рыбалку не возьмешь, Это очень плохо!
   — Постой, постой! — всполошился Дед. — Куда ты гнешь? Раньше про рыбалку там не было.
   — Раньше не было, а теперь уже есть, — говорит Сергей.
    Дед смеется, большой живот его вздрагивает:
   — Хитру-ун ты!.. А за находчивость уважаю. Ладно уж, собирайся, с рассветом поедем.
   С обеда начинаются сборы на рыбалку. Сергей сбивается с ног, собирает свои пожитки. Одну сандалию нашел на крыше погреба, другую — в курином гнезде. А кепку искали все вместе. И если бы Сергей не догадался заглянуть под бабкин сундук, ехать бы ему в зимней шапке.
   Алеет на востоке небо. Алеет и широкая спокойная гладь Дона. Поникли на песчаных берегах камыши от ночной росы, поникли и травы. В них громко скрипят коростели, а в вербах перекликаются кукушки. Над розовой гладью реки пролетают ласточки, на лету схватывают с воды прилипших мотыльков.
   Дед Тарас загребает веслами. Весла то «поют», то плюхаются: и-и-и-у — плюх! и-и-у — плюх!.. Сергей сидит против деда на рундуке, сжав коленями ладошки, слушает весла и смотрит, как из-за края земли выползает большое красное солнце.
   На щеках и шее кожа у Сергея шершавая, вся в пупырышках, точно у ощипанного гуся. Он чуточку замерз, но вида не подает. Спрашивает:
   - Дедушка, а почему днем солнце маленькое, а сейчас большое и красное?
   — Как тебе сказать?.. — задумывается старик. — Воздух у земли гуще, потому оно и кажется большим да красным, понимаешь?.. В вышине-то, где космонавты летают, там ведь воздуха совсем нету. Он только у земли. Мы вроде живем, как на дне океана, только не из воды он, а из воздуха, понимаешь?
   Нет, Сергей этого не понимает, но кивает:
   — Понимаю...
  Въехали в затон. Дед Тарас бросает один якорек у берега, другой заводит на глубину, закрепляет лодку. Выбирает удилище, какое полегче, отдает Сергею:
  — Садись на корму, забрасывай на мелкое, гляди, мелочишки натаскаешь. А я на глубину, под опечек закину.
    — А что это — опечек?
   — Это вроде обрывистого бережка под водой.
   — Там крупная рыба плавает, да?
   — Бывает, что и плавает... Рыба, она тоже тварь мудрая. Когда ей жарко, она под опечек жмется. Как и люди, в холодок норовит.
   Солнце уже поднялось над вербами, пригрело. А все-таки Сергею скучно: рыба не ловится, закидывать под опечек нельзя — что делать?
   Лег грудью на борт лодки и начал всматриваться в воду, что там делается?..
   Когда вглядишься в воду, то много можно рассмотреть. Вон косичка зеленой тины колышется на дне. Там рачок ползет, чего-то ищет. Чуточку подальше — водоросли со дна кверху тянутся, будто реденький лес растет. А вон — откуда они взялись? — косячок серебристых рыбешек. В «лес» поплыли, пошли петлять между стеблями.
   Вдруг они остановились, будто замерли, и тут же мигом брызнули в сторону, погасли в глубине.
  Кого они испугались?.. Ух ты-ы, вот он, полосатый окунь, в «лесу» показался!.. Вон он стоит, жабрами водит.
    «Э, сейчас туда удочку закину», — решает Сергей.
    Поправил червячка, забросил поближе к водорослям и опять задумался... А может, и правду говорит дед? Рыбы, раки, жуки-плавунцы живут же в воде?.. На дне. Вот и мы — на дне воздуха... Как же оно получается?..
    — Клюет, Серега! — шипит дед.
   Поплавок дринькнул раз, дринькнул два — и будто с испугу юркнул в воду, аж удилище с лодки слетело. Сергей схватил его уже за бортом. Уцепился обеими руками, потянул, но не тут-то было: удилище изогнулось в дугу, леска застонала.
   — Тянет, дедушка, тянет! Скорей! — звонко кричит Сергей, а в глазах — и испуг и радость.
   Изловчившись, дед выхватывает сачок с большущей красноперой полосатой рыбиной.
   — Ага, вот это подвезло тебе! — смеется от радости дед.
    Захлебывается, взвизгивает от счастья и Сергей:
    — А я ее как подцепил! А она меня как потянет!..
    — Ну, теперь тихо, Сергей, — шепотом говорит дед. — Я тоже -зараз перекину удочки на мелкое.
    — Ага! — смеется Сергей. — Я ж вам говорил! Мы утром не ходим, где холодок, нет? Где солнышко греет, там и ходим. Так же рыбы выплывают из-под опечека на солнышко.
    — Может, оно и так, — шепотом соглашается дед. — Рыба теперь тоже с понятием. Ну, тихо, Серега, молчим...
    Посидели еще часа два. Сергею опять «подвезло»: еще двух окуней выудил. Хитрого-то в этом ничего нет. Дед Тарас пригляделся и понял, почему внуку везет. Крю-чочек-то у него мелкий, на него насаживается малявка. А хищный окунь хватает малявку вместе с крючком — вот и весь секрет.
   Часов в десять отправляются домой. Добычу распределили по улову: кто что поймал.
    Бабка Дуня встретила рыбаков сияющей улыбкой:
    — Ага, вот это улов! Вот это рыбачок!.. Жарить будем?
    — Нет, — говорит Сергей, — уху заваривай.
    — И то ладно, — говорит бабка. — Заварим уху.
   Пока бабка Дуня чистит рыбу, Сергей сидит в холодочке на крыльце, смотрит на деревья, на голубоватый воздух, окутавший деревья, вспоминает рыбалку, дедовы рассказы... Все-таки чудно получается. Рыбы, раки, жуки-плавунцы в воде живут. А мы — на дне воздуха, тоже в воде. Знает же, наверное, дедушка, если так говорит?..
          На утренней зорьке // Юный натуралист. — 1977. — № 8. — С. 52—54.