Владислав Шаповалов
ТАНЮШИНО СОЛНЫШКО
Рассказ
В ту пору стояли лютые морозы. Дети не ходили в школу, и Танюша не показывалась на улице. Зиму смотрела через продутый глазок в мёрзлом оконце. Глазок светил в горницу оранжевым пятнышком, Танюша называла его своим солнышком.
Встанет поутру — спешит к оконцу, разрисованному снежными узорами. Подует на стекло, протрёт пальцем небольшую проталинку. Припадёт к глазку, затаит дыхание: снег идёт, точно иней сыплется, оседая на ветвях извилистыми стеночками; серебристые блёстки искрятся на свету. Дверь в сарай, где стоит корова Лыска, дымится морозным паром; крыша сеновала покрыта толстым слоем снега, будто кто уложил на неё вату. Лесенка, сколоченная из берёзовых жердин, приставлена к открытому, без шелевки, фронтону. И в этой сказке, за сугробами, шапка-ушанка мохнатая передвигается. Покажется, потом исчезнет. И снова покажется в другом месте. Я ходил в снежной траншее по расчищенной к сеновалу дорожке, Танюша видела одну шапку.
С каждым днём на дворе становилось строже. Уже давно красный петух с чёрными перьями в хвосте не выводил из сарая кур, не ставили они лапами на свежем снегу серых крестиков. Исчезли куда-то птицы. Стало так тихо, будто всё вымерло. Один чистый снег искрится перед окном, да оранжевое солнце выплывет над горизонтом в мерцающих иголках инея. И вокруг так бело, что глазам больно.
Но однажды, протерев своё солнышко, Танюша увидела на снегу звериные следы.
— Дедушка, к нам зайка приходил!
— Не зайка, — ответил я, — собачка приблудилась.
— Где она?
— На сеновале устроилась.
— А как мы её назовём?
— Назовём как? Ну, по старой памяти, давай назовём Пальмой, — говорю.
Когда-то у нас была собачка Пальма, девочке понравилось это имя. И теперь Танюша просиживала у своей проталинки, надеясь увидеть Пальму.
Танюша следила, как плывёт над сугробами моя мохнатая папаха, как поднимаются по ступенькам лестницы тяжёлые валенки и как тянется под самую стреху старческая рука, чтобы кинуть кусок хлеба.
— Дедушка, принеси её, — попросила Танюша.
Пальма оказалась дикой, в руки не давалась. И Танюша снова припадала к своему солнышку, всё отогревая его своим дыханием. Края солнышка оттаяли шире, мокрое стекло стало чище и яснее. Да всё равно Танюша не увидела через него незнакомую и далёкую собачку с таким необычным именем, напоминающим далёкие южные края.
Спустя некоторое время наша Пальма принесла четырёх щенят. Танюша бросилась поутру к своему солнышку, протёрла его. Но ничего, кроме сугробов и лестницы на сеновал, не увидела. Так и стояла, припав к оледенелому стеклу. От частого дыхания появились чуть ниже на стекле ещё две небольшие, с горошину, проталинки.
— Дедушка, принеси щеночков.
Я строго сказал:
— Не игрушки. — И ушёл, захватив ушанку.
Танюша снова припала к своему солнышку. Она надеялась, что вот-вот на сеновале появится скрытная и загадочная Пальма или покажется из мягкого сена тупомордый щенок. И её воображение рисовало маленьких плюшевых, как игрушки, собачат с куцыми толстыми лапами, плотными спинами. Она так ясно представляла их, что временами ей чудилось, будто слышит, как они посвистывают и чмокают ртом, отыскивая материнское молоко. И она прикладывала ухо к своему солнышку, вслушиваясь в леденящее завывание ветра.
— Дедушка, им холодно, перенеси в сарай, к Лыске, — взмолилась Танюша.
— Нельзя, — ответил я.
Но Танюша плакала. Ей было жаль щенят. И она со слезами всё просила и просила меня перенести щенят туда, где теплее. Я не выдержал внучкиных слёз, взял шапку-ушанку, вышел во двор. Танюша кинулась к своему солнышку.
В маленький кружочек ей было видно, как неуклюжие валенки поднялись по шаткой лесенке на сеновал, как потянулись в глубину чердака красные от мороза руки и как в тот же миг с другой стороны сеновала спрыгнула на высокий сугроб рыжая, с белой подпалиной на боку, собачонка.
— Пальма!.. — всплеснула руками Танюша.
Я снял шапку, переложил щенят в шапку. Щенята были маленькими, с ладонь величиной, от них шёл пар. Осторожно слез вниз по лестнице, направился к сараю. Устроил кутят в уголке, подстелив сена. И ещё долго, наверное, чернел в глубине тёмного проёма двери сарая мой тулуп, за которым следила внучка.
— Должно быть, виноватой себя считает, — сказал я о Пальме, возвратясь в дом, — думает, шкоду сделала, что пришла на чужой двор щениться.
Снял шапку, положил на скамейку. Танюша опустила руку в шапку, и ей показалось, что она ощутила тепло кутят.
— Я ей лаз в двери оставил. Куда куры ходят. По следу должна найти.
К вечеру мороз усилился. Танюшино солнышко затянуло плотной изморозью. А Пальмы всё не было. Танюша сковырнула ледок, припала к проталинке. Да за окном было черно: наступила ночь.
— Дедушка, отнеси им куклины одеяла.
Собрав все одеяльца, отдала мне. И когда я возвратился, мигом подбежала:
— Дедушка, а Пальма появилась?
— Не видно что-то. А должна быть.
Но Пальма не пришла.
Утром Танюша боязливо подошла к окошку. Тронула рукою толстый налёт инея. Глазок открылся оранжевым солнышком, и она увидела, как в голых ветвях сада густыми красками занимался восход. Танюша сцарапывала снежок, и её слёзы расходились по нему на подоконнике чёрными проталинками...
Блеснул яркий свет. Танюша прижалась к стеклу, и сквозь своё солнышко, на самом краешке его, увидела настоящее ослепительно-белое солнце. Оно вставало над землёй, скованной морозом, чтобы согреть её. Да не было у него сил, чтобы отогреть застывших навсегда щенят.
И ещё долго выли по ночам холодные ветры, скулила на сеновале невидимая Пальма. И ещё долго появлялись на сцарапанном снегу подоконника, под оранжевым солнышком, чёрные капли горячих проталинок...